Футуристы. Первый журнал русских футуристов. № 1-2 - Страница 24

С. Бобров

Можно ли вступать в какие-либо дискуссии с господами Бобровыми, заранее поставляющими себя вне субъективных условий вменяемости публичным заявлением, что у них (эгофутуристов) «развороченные черепа», и эпиграфом к своим писаниям избирающим четверостишие:

Душа, причудов полная,
Перевороты делает:
На белом ищет черное,
А в черном видит белое?

Как жаль, что не вся наша критика обладает столь завидным мужеством!

Д. Бурлюк, Б. Лившиц

Приведя краткий (весьма) перечень статей газетных о футуристах России за 1913 г., хочется сказать несколько слов о псевдониме (излюбленном так нашей прессой).

Что такое псевдоним? 1) трусость —? 2) скромность. Конечно не второе — а всегда первое…

Изгоните псевдоним из обихода;

Учитесь смелости. Аноним и псевдоним, ведь, всегда одно и то же, т. е. I.

Д. Бурлюк

Библиография

ВАДИМ ШЕРШЕНЕВИЧ. ЭКСТРАВАГАНТНЫЕ ФЛАКОНЫ. К-СТВО «МЕЗОНИН ПОЭЗИИ». 1913. 35 к.

Быть может, на Парнасе русского футуризма Вадим Шершеневич — единственный, чье место может быть определено сейчас на долгие годы, и это место, место незаурядного поэта из, теперь уже многочисленной, плеяды русских футуристов. В чем, собственно, эта определенность надежд, подаваемых поэтом? Не в том ли, что у него уже имеются за собой две книги компилятивных стихов — «Весенние Проталинки» и «Carmina» — не в том ли, что в каждой из своих футурных поэз он непрестанно прогрессирует и, весь тонкий, эстетный, надушенный с головы до пят, он удачно избег легкой возможности сделаться подражателем Северянина и ярко и определенно выявил в своих поэзах собственную фантазию поэта-урбаниста, такого же мученика города, как и Вл. Маяковский, самозабвенного, до упоительности самозабвенного мазохиста..

Конечно, в этом. Я не стану говорить здесь о Шершеневиче «Романтической Пудры», так как там еще поэта не окончательно схватили стальными зубами пасти города, так как еще не так тяжело над ним нависла громада спрута-города, города современности и, соответственно, приемы его творчества не достигли еще той изумительной нервности, сплочено-хаотической сжатости и безумного пульсирования электрических толчков, которых полна его следующая книга и стихи, невошедшие еще в отдельный сборник, но появившиеся в различных периодических изданиях, главным образом, в выпусках «Мезонина Поэзии». Не стоит, конечно, говорить о «Весенних Проталинках» или о «Carmina», об этих этапах творчества поэта говорилось достаточно, и имеют ли они какое иное отношение к Шершеневичу «Экстравагантных Флаконов», кроме того разве, что они дали поэту возможность зарекомендовать себя хорошим мастером стиха.

Перехожу к «Флаконам». С первой страницы глядит уже ужас городи, хотя ни одна строчка не сказала вам о нем, и только разве «аккорд электричества» еще сильнее ударит вас в бешеном темпе ритма «торопливых гаерских ног». И под «больную улыбку жизни» стучат эти строчки о скользящих и ранящих мгновениях, гримасничает окровавленная мука — кривляющегося перед «бесполой жизнью» поэта.

И везде и всюду ужас и растоптанное сердце. Вот Прекрасная Датт поэта:

Вы бежали испуганно, уронив вуалетку,
А за Вами, с гиканьем и дико крича.
Бежала толпа по темному проспекту
И их вздохи скользили по Вашим плечам.

И она брошена, невыразимо брошена в объятия толпы, и на ее губах бессилие ответа, распятой на том же кресте:

И кому-то шептали: Не надо! Оставьте!
Ваше белое платье было в грязи…
Но за Вами неслись в истерической клятве
И люди, и здания, и даже магазин.

И любовь его там, где

Сумасшедшая людскость бульвара,
Толпобег по удивленной мостовой,

Где

Толпа гульлива, как с шампанским бокалы,
С немного дикостью кричат попури,
А верхние ноты, будто шакалы,
Прыгают яростно на фонари,
И эспри

И его любовь — жуткая пытка, боль от конца до начала:

Я руками взял Ваше сердце выхоленное,
Исцарапал его ревностью стальной,
И, вместе с двойником фейерверя тосты,
Вашу любовь, до утра грызли мы,
До-сыта, до-сыта. До-сыта,
Запивая шипучею мыслью.

И весь мир для него — перевернутая кинемофильма, и только с «очками для близоруких на душе» он может войти в кинемо, и вот признанье поэта о своей роли в этом кинемо:

Я дивлюсь и вижу удивленно в кресле;
Все это комично; по детски; сквозь туман
Все сумасшедшие; и мне весело,
Только не по Вашему, когда я гляжу на экран.

И в этом кинемо

Счастье перегорает, как электролампа,
И добрые мысли с мещанским бантом
Разгуливают по кабинету, важны, как герцог!
О, бархатное, протертое сердце!

И остается «Только тоска». А за всем зорко следит Дьявол «Сухопарый, скрестярукий, неспешный в созерцании факта», единственный страж и блюститель королевы-жизни, перезрелой кокетки, где висит истерический крик:

Пожалейте, проклятые, меня, не вашего,
Меня — королевского гримасника.

А как сделаны эти стихи, кричащие о боли строчки! Ритм? Это не продолжение работы, начатой символистами в области свободного стиха, это самостоятельно разработанный ритм остроугольных рисунков и переламывающихся линий. И быть может ничто другое, как этот жесткий ритм, обостренный жестокими диссонансами. Кстати, здесь о рифме «Флаконов». Вадим Шершеневич давно, уже с «Carmina» исключительный мастер рифмы, а в Флаконах и это изощренное мастерство достигает своего апогея. На каждом шагу новые экскурсы в эту область, и экскурсы, почти всегда удачные, полные интереса не только новой игрушки, но и ценного нового приобретения.